всем спасибо, все свободны

это последняя запись. удалять предыдущие и закрывать днев я не буду. из принципа. просто закончился ещё один этап жизненного пути. надо идти дальше, а волочить за собой свою старую шкурку - тяжело и не нужно. пусть лежит здесь, гниет и пылится, пусть по нету бродит призрак человека, которым я вообщем-то никогда и не была.
до встреч в реале.

---

о работе

я люблю этих людей... только у нас на кафедре во время конференции в обеденный перерыв можно с двумя академиками и доцентом крафтить салат из всего, что нашлось съедобного, а потом его зохавать на четверых из общей миски, чуть ли не под столом, давясь от смеха, потому что весь процесс сопровождается сполшными анекдотами совсем не академического характера.

---

о людской тупости

дааа... все-таки человеки - наредкость недалекие создания. они не различают доброжелательности, если та не выражается в сопливых повизгиваниях и маханиях хвостиком, они не чувствуют иронии, если им не сказать, где надо смеяться, они не воспринимают истину, если та им не нравится или непонятна.. вообщем, тупиковая ветвь эволюции
я искренне не понимаю тех существ, которые под людей более или менее удачно маскируются.

рабочий вывод: не хочу никого видеть. все контакты с живыми существами откладываются на неопределенный срок. всем спасибо, все свободны.

---

Erin go Bradh!!!

FOLLOW ME UP TO CARLOW
(Trad. Irish)

Lift, MacCahir Og, your face
Brooding o'er the old disgrace
That black Fitzwilliam stormed your place
And drove you to the fern!
Grey said victory was sure -
Soon the firebrand he'd secure;
Until he met, at Glenmalure,
Fiach MacHugh O'Byrne!

Chorus:
Curse and swear, Lord Kildare!
Fiach will do what Fiach will dare -
Now, Fitzwilliam, have a care:
Fallen is your star low!
Up with halbert! Out with sword!
On we go, for, by the Lord
Fiach MacHugh has given his word!
Follow me up to Carlow!

See the swords of Glen Imayle
Flashing o'er the English Pale!
See all the children of the Gael
Beneath O'Byrne's banners!
Rooster of a fighting stock
Would you let a Saxon cock
Crow upon an Irish rock?
Fly up and teach him manners!

*
Now from Tassagart to Clonmore
There flows a stream of Saxon gore
And great is Rory Og O'More
At sending loons to Hades!
White is sick, and Grey is fled,
Now what's with black Fitzwilliam's head
We'll send it over dripping red -
To Liza and her ladies!

---

О_о

я жив? я функционирую? и такое бывает. *ушла ловить улетевшую крышу*
все-таки подъем жизненных сил на фоне жесткого депрессняка это очень зло. ага.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

эти стихи стали для меня откровением

Осторожно: многабукаф!
АПД: выложила ещё несколько, так что букаффстало реально дохрена

Разговор с небожителем

Здесь, на земле,
где я впадал то в истовость, то в ересь,
где жил, в чужих воспоминаньях греясь,
как мышь в золе,
где хуже мыши
глодал петит родного словаря,
тебе чужого, где, благодаря
тебе, я на себя взираю свыше,

уже ни в ком
не видя места, коего глаголом
коснуться мог бы, не владея горлом,
давясь кивком
звонкоголосой падали, слюной
кропя уста взамен кастальской влаги,
кренясь Пизанской башнею к бумаге
во тьме ночной,

тебе твой дар
я возвращаю -- не зарыл, не пропил;
и, если бы душа имела профиль,
ты б увидал,
что и она
всего лишь слепок с горестного дара,
что более ничем не обладала,
что вместе с ним к тебе обращена.

Не стану жечь
тебя глаголом, исповедью, просьбой,
проклятыми вопросами -- той оспой,
которой речь
почти с пелен
заражена -- кто знает? -- не тобой ли;
надежным, то есть, образом от боли
ты удален.

Не стану ждать
твоих ответов, Ангел, поелику
столь плохо представляемому лику,
как твой, под стать,
должно быть, лишь
молчанье -- столь просторное, что эха
в нем не сподобятся ни всплески смеха,
ни вопль: "Услышь!"

Вот это мне
и блазнит слух, привыкший к разнобою,
и облегчает разговор с тобою
наедине.
В Ковчег птенец,
не возвратившись, доказует то, что
вся вера есть не более, чем почта
в один конец.

Смотри ж, как, наг
и сир, жлоблюсь о Господе, и это
одно тебя избавит от ответа.
Но это -- подтверждение и знак,
что в нищете
влачащий дни не устрашится кражи,
что я кладу на мысль о камуфляже.
Там, на кресте,

не возоплю: "Почто меня оставил?!"
Не превращу себя в благую весть!
Поскольку боль -- не нарушенье правил:
страданье есть
способность тел,
и человек есть испытатель боли.
Но то ли свой ему неведом, то ли
ее предел.

___

Здесь, на земле,
все горы -- но в значении их узком --
кончаются не пиками, но спуском
в кромешной мгле,
и, сжав уста,
стигматы завернув свои в дерюгу,
идешь на вещи по второму кругу,
сойдя с креста.

Здесь, на земле,
от нежности до умоисступленья
все формы жизни есть приспособленье.
И в том числе
взгляд в потолок
и жажда слиться с Богом, как с пейзажем,
в котором нас разыскивает, скажем,
один стрелок.

Как на сопле,
все виснет на крюках своих вопросов,
как вор трамвайный, бард или философ --
здесь, на земле,
из всех углов
несет, как рыбой, с одесной и с левой
слиянием с природой или с девой
и башней слов!

Дух-исцелитель!
Я из бездонных мозеровских блюд
так нахлебался варева минут
и римских литер,
что в жадный слух,
который прежде не был привередлив,
не входят щебет или шум деревьев --
я нынче глух.

О нет, не помощь
зову твою, означенная высь!
Тех нет объятий, чтоб не разошлись
как стрелки в полночь.
Не жгу свечи,
когда, разжав железные объятья,
будильники, завернутые в платья,
гремят в ночи!

И в этой башне,
в правнучке вавилонской, в башне слов,
все время недостроенной, ты кров
найти не дашь мне!
Такая тишь
там, наверху, встречает златоротца,
что, на чердак карабкаясь, летишь
на дно колодца.

Там, наверху --
услышь одно: благодарю за то, что
ты отнял все, чем на своем веку
владел я. Ибо созданное прочно,
продукт труда
есть пища вора и прообраз Рая,
верней -- добыча времени: теряя
(пусть навсегда)

что-либо, ты
не смей кричать о преданной надежде:
то Времени, невидимые прежде,
в вещах черты
вдруг проступают, и теснится грудь
от старческих морщин; но этих линий --
их не разгладишь, тающих как иней,
коснись их чуть.

Благодарю...
Верней, ума последняя крупица
благодарит, что не дал прилепиться
к тем кущам, корпусам и словарю,
что ты не в масть
моим задаткам, комплексам и форам
зашел -- и не предал их жалким формам
меня во власть.

___

Ты за утрату
горазд все это отомщеньем счесть,
моим приспособленьем к циферблату,
борьбой, слияньем с Временем -- Бог весть!
Да полно, мне ль!
А если так -- то с временем неблизким,
затем что чудится за каждым диском
в стене -- туннель.

Ну что же, рой!
Рой глубже и, как вырванное с мясом,
шей сердцу страх пред грустною порой,
пред смертным часом.
Шей бездну мук,
старайся, перебарщивай в усердьи!
Но даже мысль о -- как его! -- бессмертьи
есть мысль об одиночестве, мой друг.

Вот эту фразу
хочу я прокричать и посмотреть
вперед -- раз перспектива умереть
доступна глазу --
кто издали'
откликнется? Последует ли эхо?
Иль ей и там не встретится помеха,
как на земли?

Ночная тишь...
Стучит башкой об стол, заснув, заочник.
Кирпичный будоражит позвоночник
печная мышь.
И за окном
толпа деревьев в деревянной раме,
как легкие на школьной диаграмме,
объята сном.

Все откололось...
И время. И судьба. И о судьбе...
Осталась только память о себе,
негромкий голос.
Она одна.
И то -- как шлак перегоревший, гравий,
за счет каких-то писем, фотографий,
зеркал, окна, --

исподтишка...
и горько, что не вспомнить основного!
Как жаль, что нету в христианстве бога --
пускай божка --
воспоминаний, с пригоршней ключей
от старых комнат -- идолища с ликом
старьевщика -- для коротанья слишком
глухих ночей.

Ночная тишь.
Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.
Отрепья дыма роются в обломках
больничных крыш.
Любая речь
безадресна, увы, об эту пору --
чем я сумел, друг-небожитель, спору
нет, пренебречь.

Страстная. Ночь.
И вкус во рту от жизни в этом мире,
как будто наследил в чужой квартире
и вышел прочь!
И мозг под током!
И там, на тридевятом этаже
горит окно. И, кажется, уже
не помню толком,

о чем с тобой
витийствовал -- верней, с одной из кукол,
пересекающих полночный купол.
Теперь отбой,
и невдомек,
зачем так много черного на белом?
Гортань исходит грифелем и мелом,
и в ней -- комок

не слов, не слез,
но странной мысли о победе снега --
отбросов света, падающих с неба, --
почти вопрос.
В мозгу горчит,
и за стеною в толщину страницы
вопит младенец, и в окне больницы
старик торчит.

Апрель. Страстная. Все идет к весне.
Но мир еще во льду и в белизне.
И взгляд младенца,
еще не начинавшего шагов,
не допускает таянья снегов.
Но и не деться
от той же мысли -- задом наперед --
в больнице старику в начале года:
он видит снег и знает, что умрет
до таянья его, до ледохода.

Большая элегия Джону Донну*

Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.
Уснули стены, пол, постель, картины,
уснули стол, ковры, засовы, крюк,
весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,
хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,
ночник, белье, шкафы, стекло, часы,
ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.
Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
среди бумаг, в столе, в готовой речи,
в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле
остывшего камина, в каждой вещи.
В камзоле, башмаках, в чулках, в тенях,
за зеркалом, в кровати, в спинке стула,
опять в тазу, в распятьях, в простынях,
в метле у входа, в туфлях. Все уснуло.
Уснуло все. Окно. И снег в окне.
Соседней крыши белый скат. Как скатерть
ее конек. И весь квартал во сне,
разрезанный оконной рамой насмерть.
Уснули арки, стены, окна, все.
Булыжники, торцы, решетки, клумбы.
Не вспыхнет свет, не скрипнет колесо...
Ограды, украшенья, цепи, тумбы.
Уснули двери, кольца, ручки, крюк,
замки, засовы, их ключи, запоры.
Нигде не слышен шепот, шорох, стук.
Лишь снег скрипит. Все спит. Рассвет не скоро.
Уснули тюрьмы, за'мки. Спят весы
средь рыбной лавки. Спят свиные туши.
Дома, задворки. Спят цепные псы.
В подвалах кошки спят, торчат их уши.
Спят мыши, люди. Лондон крепко спит.
Спит парусник в порту. Вода со снегом
под кузовом его во сне сипит,
сливаясь вдалеке с уснувшим небом.
Джон Донн уснул. И море вместе с ним.
И берег меловой уснул над морем.
Весь остров спит, объятый сном одним.
И каждый сад закрыт тройным запором.
Спят клены, сосны, грабы, пихты, ель.
Спят склоны гор, ручьи на склонах, тропы.
Лисицы, волк. Залез медведь в постель.
Наносит снег у входов нор сугробы.
И птицы спят. Не слышно пенья их.
Вороний крик не слышен, ночь, совиный
не слышен смех. Простор английский тих.
Звезда сверкает. Мышь идет с повинной.
Уснуло все. Лежат в своих гробах
все мертвецы. Спокойно спят. В кроватях
живые спят в морях своих рубах.
По одиночке. Крепко. Спят в объятьях.
Уснуло все. Спят реки, горы, лес.
Спят звери, птицы, мертвый мир, живое.
Лишь белый снег летит с ночных небес.
Но спят и там, у всех над головою.
Спят ангелы. Тревожный мир забыт
во сне святыми -- к их стыду святому.
Геенна спит и Рай прекрасный спит.
Никто не выйдет в этот час из дому.
Господь уснул. Земля сейчас чужда.
Глаза не видят, слух не внемлет боле.
И дьявол спит. И вместе с ним вражда
заснула на снегу в английском поле.
Спят всадники. Архангел спит с трубой.
И кони спят, во сне качаясь плавно.
И херувимы все -- одной толпой,
обнявшись, спят под сводом церкви Павла.
Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи.
Все образы, все рифмы. Сильных, слабых
найти нельзя. Порок, тоска, грехи,
равно тихи, лежат в своих силлабах.
И каждый стих с другим, как близкий брат,
хоть шепчет другу друг: чуть-чуть подвинься.
Но каждый так далек от райских врат,
так беден, густ, так чист, что в них -- единство.
Все строки спят. Спит ямбов строгий свод.
Хореи спят, как стражи, слева, справа.
И спит виденье в них летейских вод.
И крепко спит за ним другое -- слава.
Спят беды все. Страданья крепко спят.
Пороки спят. Добро со злом обнялось.
Пророки спят. Белесый снегопад
в пространстве ищет черных пятен малость.
Уснуло все. Спят крепко толпы книг.
Спят реки слов, покрыты льдом забвенья.
Спят речи все, со всею правдой в них.
Их цепи спят; чуть-чуть звенят их звенья.
Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.
Их слуги злые. Их друзья. Их дети.
И только снег шуршит во тьме дорог.
И больше звуков нет на целом свете.

Но чу! Ты слышишь -- там, в холодной тьме,
там кто-то плачет, кто-то шепчет в страхе.
Там кто-то предоставлен всей зиме.
И плачет он. Там кто-то есть во мраке.
Так тонок голос. Тонок, впрямь игла.
А нити нет... И он так одиноко
плывет в снегу. Повсюду холод, мгла...
Сшивая ночь с рассветом... Так высоко!
"Кто ж там рыдает? Ты ли, ангел мой,
возврата ждешь, под снегом ждешь, как лета,
любви моей?.. Во тьме идешь домой.
Не ты ль кричишь во мраке?" -- Нет ответа.
"Не вы ль там, херувимы? Грустный хор
напомнило мне этих слез звучанье.
Не вы ль решились спящий мой собор
покинуть вдруг? Не вы ль? Не вы ль?" -- Молчанье.
"Не ты ли, Павел? Правда, голос твой
уж слишком огрублен суровой речью.
Не ты ль поник во тьме седой главой
и плачешь там?" -- Но тишь летит навстречу.
"Не та ль во тьме прикрыла взор рука,
которая повсюду здесь маячит?
Не ты ль, Господь? Пусть мысль моя дика,
но слишком уж высокий голос плачет".
Молчанье. Тишь. -- "Не ты ли, Гавриил,
подул в трубу, а кто-то громко лает?
Но что ж лишь я один глаза открыл,
а всадники своих коней седлают.
Все крепко спит. В объятьях крепкой тьмы.
А гончие уж мчат с небес толпою.
Не ты ли, Гавриил, среди зимы
рыдаешь тут, один, впотьмах, с трубою?"

"Нет, это я, твоя душа, Джон Донн.
Здесь я одна скорблю в небесной выси
о том, что создала своим трудом
тяжелые, как цепи, чувства, мысли.
Ты с этим грузом мог вершить полет
среди страстей, среди грехов, и выше.
Ты птицей был и видел свой народ
повсюду, весь, взлетал над скатом крыши.
Ты видел все моря, весь дальний край.
И Ад ты зрел -- в себе, а после -- в яви.
Ты видел также явно светлый Рай
в печальнейшей -- из всех страстей -- оправе.
Ты видел: жизнь, она как остров твой.
И с Океаном этим ты встречался:
со всех сторон лишь тьма, лишь тьма и вой.
Ты Бога облетел и вспять помчался.
Но этот груз тебя не пустит ввысь,
откуда этот мир -- лишь сотня башен
да ленты рек, и где, при взгляде вниз,
сей страшный суд совсем не страшен.
И климат там недвижен, в той стране.
Откуда все, как сон больной в истоме.
Господь оттуда -- только свет в окне
туманной ночью в самом дальнем доме.
Поля бывают. Их не пашет плуг.
Года не пашет. И века не пашет.
Одни леса стоят стеной вокруг,
а только дождь в траве огромной пляшет.
Тот первый дровосек, чей тощий конь
вбежит туда, плутая в страхе чащей,
на сосну взлезши, вдруг узрит огонь
в своей долине, там, вдали лежащей.
Все, все вдали. А здесь неясный край.
Спокойный взгляд скользит по дальним крышам.
Здесь так светло. Не слышен псиный лай.
И колокольный звон совсем не слышен.
И он поймет, что все -- вдали. К лесам
он лошадь повернет движеньем резким.
И тотчас вожжи, сани, ночь, он сам
и бедный конь -- все станет сном библейским.
Ну, вот я плачу, плачу, нет пути.
Вернуться суждено мне в эти камни.
Нельзя прийти туда мне во плоти.
Лишь мертвой суждено взлететь туда мне.
Да, да, одной. Забыв тебя, мой свет,
в сырой земле, забыв навек, на муку
бесплодного желанья плыть вослед,
чтоб сшить своею плотью, сшить разлуку.
Но чу! пока я плачем твой ночлег
смущаю здесь, -- летит во тьму, не тает,
разлуку нашу здесь сшивая, снег,
и взад-вперед игла, игла летает.
Не я рыдаю -- плачешь ты, Джон Донн.
Лежишь один, и спит в шкафах посуда,
покуда снег летит на спящий дом,
покуда снег летит во тьму оттуда".

Подобье птиц, он спит в своем гнезде,
свой чистый путь и жажду жизни лучшей
раз навсегда доверив той звезде,
которая сейчас закрыта тучей.
Подобье птиц. Душа его чиста,
а светский путь, хотя, должно быть, грешен,
естественней вороньего гнезда
над серою толпой пустых скворешен.
Подобье птиц, и он проснется днем.
Сейчас -- лежит под покрывалом белым,
покуда сшито снегом, сшито сном
пространство меж душой и спящим телом.
Уснуло все. Но ждут еще конца
два-три стиха и скалят рот щербато,
что светская любовь -- лишь долг певца,
духовная любовь -- лишь плоть аббата.
На чье бы колесо сих вод не лить,
оно все тот же хлеб на свете мелет.
Ведь если можно с кем-то жизнь делить,
то кто же с нами нашу смерть разделит?
Дыра в сей ткани. Всяк, кто хочет, рвет.
Со всех концов. Уйдет. Вернется снова.
Еще рывок! И только небосвод
во мраке иногда берет иглу портного.
Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь.
Кафтан дыряв, дыряв. Висит уныло.
Того гляди и выглянет из туч
Звезда, что столько лет твой мир хранила.

*Джон Донн - (англ. John Donne, 12 февраля 1572, Лондон — 31 марта 1631) — английский поэт, крупнейший представитель метафизического направления. Автор ряда любовных стихов, элегий, сонетов, эпиграмм, а также религиозных проповедей.

ANNO DOMINI

М.Б.

Провинция справляет Рождество.
Дворец Наместника увит омелой,
и факелы дымятся у крыльца.
В проулках - толчея и озорство.
Веселый, праздный, грязный, очумелый
народ толпится позади дворца.

Наместник болен. Лежа на одре,
покрытый шалью, взятой в Альказаре,
где он служил, он размышляет о
жене и о своем секретаре,
внизу гостей приветствующих в зале.
Едва ли он ревнует. Для него

сейчас важней замкнуться в скорлупе
болезней, снов, отсрочки перевода
на службу в Метрополию. Зане
он знает, что для праздника толпе
совсем не обязательна свобода;
по этой же причине и жене

он позволяет изменять. О чем
он думал бы, когда б его не грызли
тоска, припадки? Если бы любил?
Невольно зябко поводя плечом,
он гонит прочь пугающие мысли.
...Веселье в зале умеряет пыл,

но все же длится. Сильно опьянев,
вожди племен стеклянными глазами
взирают в даль, лишенную врага.
Их зубы, выражавшие их гнев,
как колесо, что сжато тормозами,
застряли на улыбке, и слуга

подкладывает пищу им. Во сне
кричит купец. Звучат обрывки песен.
Жена Наместника с секретарем
выскальзывают в сад. И на стене
орел имперский, выклевавший печень
Наместника, глядит нетопырем...

И я, писатель, повидавший свет,
пересекавший на осле экватор,
смотрю в окно на спящие холмы
и думаю о сходстве наших бед:
его не хочет видеть Император,
меня - мой сын и Цинтия. И мы,

мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
гордыня не возвысит до улики,
что отошли от образа Творца.
Все будут одинаковы в гробу.
Так будем хоть при жизни разнолики!

Зачем куда-то рваться из дворца -
отчизне мы не судьи. Меч суда
погрязнет в нашем собственном позоре:
наследники и власть в чужих руках.
Как хорошо, что не плывут суда!
Как хорошо, что замерзает море!
Как хорошо, что птицы в облаках

субтильны для столь тягостных телес!
Такого не поставишь в укоризну.
Но, может быть, находится как раз
к их голосам в пропорции наш вес.
Пускай летят поэтому в отчизну.
Пускай орут поэтому за нас.

Отечество... чужие господа
у Цинтии в гостях над колыбелью
склоняются, как новые волхвы.
Младенец дремлет. Теплится звезда,
как уголь под остывшею купелью.
И гости, не коснувшись головы,

нимб заменяют ореолом лжи,
а непорочное зачатье - сплетней,
фигурой умолчанья об отце...
Дворец пустеет. Гаснут этажи.
Один. Другой. И, наконец, последний.
И только два окна во всем дворце

горят: мое, где, к факелу спиной,
смотрю, как диск луны по редколесью
скользит, и вижу - Цинтию, снега;
Наместника, который за стеной
всю ночь безмолвно борется с болезнью
и жжет огонь, чтоб различить врага.

Враг отступает. Жидкий свет зари,
чуть занимаясь на Востоке мира,
вползает в окна, норовя взглянуть
на то, что совершается внутри,
и, натыкаясь на остатки пира,
колеблется. Но продолжает путь.


ПИСЬМА РИМСКОМУ ДРУГУ

(Из Марциала)

*

Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемены у подруги.

Дева тешит до известного предела -
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятье невозможно, ни измена!

*

Посылаю тебе, Постум, эти книги
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных -
лишь согласное гуденье насекомых.

*

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он - деловит, но незаметен.
Умер быстро: лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним - легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях Империю прославил.
Столько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

*

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники - ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

*

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела
все равно, что дранку требовать у кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я, не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

*

Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
"Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им...
Как там в Ливии, мой Постум,- или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?

*

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.

*

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.

*

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце.
Стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

запись создана: 22.10.2008 в 14:57

---

об афоризмах

"Таааак... поработалЪ, книжек почиталЪ, мозг поебалЪ, дракона покаваилЪ... можно идти спать"

---

о мозговыносе

на выходных я игралЪ в маленький веселый трактор: копался на даче в грядках. ага, кверху попой.
а сегодня в наглую забилЪ работу и пошел читать уууумные книжки в Библиотеку. убилЪся мозгом. наглухо. вечером пошелЪ выгуливаться и проветриваться, заодно выгуляла и проветрила Лося. в очередной раз за день убилась мозгом.
вот. а теперь я болтаюсь в интеренете и убиваюсь мозгом тут. ага. и туплю. потому что целый день разнопланового мозговыноса - это зло.

---

о забавном

В нашем мире много психов.
Каждый пятый в мире - псих!
Говори со мною тише...
Может...
Я
Один
Из них!

(с)интернечено

---

о поднятии настроения себе любимой

я у себя бываю забавный.

---

чтоб не потерять

http://menestrels.upperwood.ru/loramoscow.html#38

---

Going To The Run

I could bet on new years eve he’d call me up at night
From the other side of the world Ed was always there allright
Ed's got the looks of a moviestar Eds got the smile of a prince
He ride a bike instead of a car I wanna be his friend
Dancing in the living room with a lady so nice
Like the child with the wisdom tooth He's just a friend of mine
Ed's got the rings and the collars Ed’s got the wind in his hair
He goes a riding with the brothers he’s got a fist in the air

HE`S Going to the run, run angel
Going to the run, run angel
And heaven and hell came together that night
Only for you that time
Going to the run forever angel

One summer at the festival holding on real tight
On the back of a harley he took me for a ride in the sky
Ed's got the looks of a moviestar Ed's got the smile of a prince
He ride a bike instead of a car I’ll always be his friend

he`s Going to the run, run angel
Going to the run, run angel
There's rich star that shines so bright
Like a fire in the night
Going to the run forever angel
Going to the run, run angel
Forever going to the run, run angel
And heaven and hell came together that night
Only for you this time
Going to the run forever angel

---

лытдыбр

депресец подкрался незаметно. сижу на работе, пью чай и скорблю о судтбах мира. да. именно в такой последовательности.

---

о медитациях, мантрах и священных скрижалях

писать лытдыбр надоело. и вообще все вломммммммм, но не могу не поделиться свежепостигнутым дао хождения в библиотеку (в частности - Российская Государственная Библиотека, бывшая имени Ленина), точнее в Библиотеку - именно так, с самой большой буквы в клавиатуре. Ооооо... это не просто пассивное созерцание Дао, это к тому же ещё и целый ритуал, сопряженный со многими сложностями и ужастями.
Для начала в Библиотеку надо войти. Под страшный рев металлоискателя и косые взгляды охранников, мол "ходят тут всякие непонятные". Потом нужно сдать все вещи в гардероб (с собой можно иметь только ксивник, тетрадки, ручки и ноут - с сооответсвующего разрешения) и самое сложное - не провалиться на месте под осуждающим взглядом гардеробщицы, которая сгибается под двухкилограммовым рюкзаком, как если бы тот до отказа был забит еретическими трактатами и склянками с ядом, каждая в пуд весом. Получив заветный номерок и спятав его поближе к сердцу, нужно пройти через второй кордон с металлоискателем и суровыми тетками, отметить читательский, получить Великую Бумажку, которую ни в коем случае нельзя терять, иначе будет Большая Жопа.
Далее следует медитация в каталоге. Что такое каталог? - Это туева куча ящичков с бумажками, половина из которых написаны от руки, другая половина отпечатана на дореволюционной машинке (уточнять до какой именно революции был произведен тот агрегат, который ЭТО напечатал, мы не будем... но некоторые экземпляры заставляют задуматься об Английской буржуазной), оставшиеся красиво распечатаны на принтере, но как правило они нифига не по теме. По нахождении нужных книг в каталоге следует левелап в постижении великого дао - без ошибок переписать название, автора и Великий Шифр, которого бывает очень много и сложно. Более того, написать это все надо Разборчиво. ВотЪ. Потом отдать запрос на книги соответсвующей тетеньке, на соответсвующий столик. Если тетенька правильно разобрала что, от неё хотят, то она скажет, через сколько часов можно подойти и получить книги. Обычно ждать приходится не меньше часа. А во время ожидания можно причаститься трапезы в Буфете, воскурить сигарету в Курилке или просто побролдить по запутанным коридорам и лестницам ленинки и созерцать выставку уродов. В коридорах и читальных залах часто можно встретить Бабушку, с Пакетом-на-голове, Престарелого Маразматика который-переписывает-от-руки-большую советскую Энциклопедию-в-тетрадочки-по-12 листов (ходят слухи, что он дошел до буквы Д), и просто странных людей, разговаривающих сами с собой. Когда истечет означенный час ожидания, надо подойти к Священному месту, где Выдают Книги из Основного Каталога, положить Великую бумажку в специальную коробочку, показать волшебной тетеньке свой читательский и отвернуться минут на 10, а то чудо не совершится и книги не принесут. Через 10 минут надо повернуться обратно, ещё раз показать читательский, забрать книги и не проебать Великую Бумажку. После сего великого колдунства можно спокойно отправляться в Святая святых - Читальный Зал, и там в сакральной Тишине причащаться священного знания. Обычно к моменту получения книг, какими бы ужасными они ни были, каждая буква в них становится священной, ибо Великое Знание, обретенное из них, после стольких ритуалов просто обязанно стать священным. Впрочем, у пребывании в Читальном зале есть свои непередаваемые прелести. Потому что очень немногие из тем, кто простудился, отправляются ко врачу, большинство равномерно распределяется по театрам и библиотекам. Но не дай Всемогущее Небо осквернить Тишину каким-нибудь звеком непотребным, типа жужжания мобилы - два изваяния у входа в зал тут же превратятся в Гарпий, преследующих нарушителя спокойствия до тез пор, пока тот в панике не сбежит. ВотЪ. Соответсвенно, чтобы выйти из библиотеки нужно повторить все ритуалы в обратном порядке - сдать книги, получить отметку на Великой Бумажке, пару раз показать читательский, пройти кардон, отдать бумажку, получить свои вещи, ничего не забыть и выйти на свежий воздух. Вот после этого и наступает полный катарсис вплоть до сознания смысла бытия. Все.

---

ещё раз об истории

ссыль для личного пользования, дабы не протерять
hbar.phys.msu.su/gorm/library/book1.htm
также настоятельно рекомендуется к прочтению Левому Верхнему и всем остальным Кускам Вселенского Замысла (причем по очереди)

не могу не процитировать кое-что

"Обратимся теперь к технической стороне сближений. Созвучия
слов обладают могучей силой эмоционального и эстетического воздействия.
Это один из строевых элементов поэзии. Если два слова по звучанию похожи,
значит, между ними должна быть какая-то связь — это наивно-поэтическое
ощущение бывает у каждого ребенка, а многие сохраняют его и во взрослом
возрасте. Древние тексты содержат множество примеров наивно-поэтического
осмысления слов, в особенности собственных имен. Ср., например, в Библии:
«И нарек Адам имя жене своей: Ева (по-древнееврейски Hawwa~), ибо
она стала матерью всех живущих (ha~y)» (Бытие, 3, 20); «Не потому
ли дано ему имя: Иаков (Ya`aqo~v), что он запнул меня (ya`aqeve~ni)
уже два раза?» (слова Исава, которого Иаков дважды перехитрил, — Бытие,
27, 36) и много другого подобного.

Занятия наивной этимологизацией, т.е. поисками происхождения
слова, при которых человек даже не задумывается о необходимости каких-то
специальных знаний, а просто «вслушивается» в звучание слова, — вещь довольно
распространенная. Для большинства тех, кто этим увлекается, это просто
игра, но есть и немало лингвистов-любителей, которые принимают это свое
занятие всерьез; некоторые из них даже пишут пухлые сочинения на эту тему.
Контактов с профессиональными лингвистами эти люди как правило не любят." (с) А.А. Зализняк

---

пожизневое

вообщем, я обратно живу в террариуме, в обоих лицах. даже как-то не верится. пазитиффф)))
*ушло читать очередную фентезюшную ересь... чувствую, скоро совсем поменяюсь привычками со своим вторым лицом, которое сейчас зачитывается классикой английской литературы 19 века *

---

обьещанный котопозитив. наслаждайся))

Попадают три кота в кошачий приют. Первый - кот священника, второй - архитектора, третий - режиссера. Дают им каждому по миске с . Кот священника вываливает миску на пол, раскладывает корм крестом, молится, съедает корм и тихонько ложится спать довольный. Кот архитектора также высыпает корм, раскладывает из него архитектурный план, долго что-то двигает, думает, меняет детали местами, наконец удовлетворенно съедает всё и чинно ложится спать. Кот режиссера высыпает еду на пол, напряженно смотрит на нее, начинает неистово долбить корм миской, раздалбывает его в пыль, раскладывает из этой пыли три дорожки, вынюхивает их, трахает первых двух котов, падает на спину и колошматя лапами по полу в истерике орет: "Суки! Сволочи! Я не могу работать в таких условиях!!!"

---

о человеках

что-то последнее время происходит какая-то перманентная чистка списка контактов, все ненужные и неприятные персорожи сами отваливаются, что в целом позитивно.

---

о снах

приснится же блин такое... бррррр... до сих пор колбасит... про что конкретно уже не вспомню, но гадость жуткая: про отдаленное будущее Земли, про Атлантиду, которую зачем-то нашли, про разумные растения и камни, Ктулху там ещё как-то вписался... а в конце планету разносит взрывом. надо меньше смотреть на ночь всякую ерунду((( правда, если развить интригу, то получится неплохой сюжет для какой-нибудь космо-фэнтази... надо бы этим заняться